"Я ДРУГОЙ ТАКОЙ СТРАНЫ НЕ ЗНАЮ..." В эти июньские дни исполняется 60 лет чудовищным процессам 1937 года - кровавым инсценировкам правосудия, которые с тех пор особенно активно практиковала сталинская машина террора.
Одной из жертв 37-го стала семья капитана 1-го ранга Александра Петровича Фабеля, арестованного в Севастополе.
Сегодня мы завершаем публикацию воспоминаний его дочери - Эллы Александровны Грабовской. Первая часть - в номере "Слова" за 6 июня.
Не знаю, как это получалось, но нас воспитывали патриотами. Мы любили Ленина. О Сталине почему-то не говорили. Помню, когда еще жили в Москве, умерла Н. Аллилуева. Мне было 8-9 лет. Но я слышала, как взрослые говорили, что Сталин ее мучил, что она спала у него на голой сетке, без матраса. Они знали, что он тиран и деспот. Помню, когда принимали новую сталинскую Конституцию, всю школу водили в кино слушать доклад Сталина о Конституции. Это было так неинтересно, нудно. Мы томились, ерзали на стульях и считали, сколько стаканов воды выпил Сталин во время доклада. Принудительное слушание доклада вызывало к нему отвращение.
И все-таки мы любили нашу страну. Знали, что лучше ее нет на свете. Это воспитывали семья и школа. Однажды я упрекнула папу: "Да, папа, ты был в белой армии!" Мне было очень обидно, что мой папа, революционный моряк, был у белых. Так я себе представляла его службу на флоте в 1915-1917 гг. Для меня тогда существовали только белые и красные. Папа ответил: "Я был не в белой армии, а в царской. В 1914 г. все военнообязанные призваны были в армию. В том числе и я. А после революции я служил в Красной Армии".
А вообще о папе я знаю очень мало. Помогли мне документы из Военно-морского архива. Да высказывания знавших его людей. А таких людей я почти не знаю. Их уже нет...
В 1969 г. я была в Москве. Мой сын учился в физико- техническом институте. Я учительница, и почти каждый год во время мартовских каникул я ездила к сыну. В один из приездов я решила сходить в дом, где мы жили в 30-е годы. Адрес я помнила. Надеялась, что живы еще люди, которые помнят нас. Может быть, сохранились фотокарточки. Такой человек нашелся - наша бывшая соседка по лестничной площадке и мамина приятельница Анна Николаевна Труфанова. Очень тепло и сердечно отзывалась она об отце, несколько раз повторяя: "Каким он был честным человеком". У нее сохранилась дорогая реликвия - фото папы с моей детской надписью: "Дорогим А.Н., Леле и Василию Игоровичу" (Егоровичу).
Так через 30 лет я нашла фотокарточку папы. Стиравшееся в памяти лицо предстало как живое. Теперь она есть у всех нас. Гусев, папин сослуживец по Севастополю, с которым я познакомилась после войны в Одессе, говорил, что арест Александра Петровича был для них громом среди ясного неба. Никто не верил в его вину. Отец, по общему мнению, был порядочным человеком. Мама рассказывала о таком эпизоде. Они с папой хотели купить пианино. В семье все дети пели, нас хотели учить музыке. Это была дорогая вещь, а жили мы скромно. И вдруг к папе обращается его секретарша и предлагает купить у нее пианино. Ей нужно лечить больную мать - решили недорого продать хороший инструмент. Папа ответил: "Что вы, что вы, разве я могу воспользоваться вашим несчастьем? Я одолжу вам деньги и лечите маму". Так пианино мы и не купили...
Наступил 1937 год. Начались аресты среди высших командиров флота. Помню такой эпизод. Летом 1937 г. в Севастополь приехал какой-то московский театр, ставили пьесу Гусева "Слава". В ней играл артист Столяров, очень популярный в то время по к/ф "Цирк", обаятельный человек. Фильм мы смотрели, дети по нескольку раз. Все девочки были в него влюблены. Пьесу показывали у папы в части. Мама с нами поехала на спектакль. Вошли в папин кабинет. Стоял чей-то портрет лицом к стене. Зоя подбежала к портрету, отодвинула его и спросила: "Папа, кто это? Сталин?"
Он очень рассердился на нее. Был расстроен. Это был портрет Я. Гамарника. Он покончил самоубийством.
Вскоре после ареста и расстрела Якира, Тухачевского, Уборевича, Фельдмана, Корка и других нарком внутренних дел Ежов издал приказ, в котором утверждалось, что в Красной Армии создана разветвленная сеть шпионов различных государств. Требовалось всем, кто как-то связан со шпионами, сознаться. А тем, кто что-то знает или подозревает, донести.
В армии и на флоте началась кампания по разоблачению участников заговора и причастных к нему лиц. Репрессии достигли огромных масштабов. Мы в Севастополе жили в военном доме, он назывался "флагманским". (Кстати, во время войны в городе было разрушено все, не осталось камня на камне. А наш дом уцелел и стоит до сих пор.)
Каждую ночь в доме кого-то арестовывали. В ночь с 11 на 12 июня арестовали папу. 12 июня - выходной день, в стране (напомню) была тогда шестидневка. Утром мы, дети, проснулись. Знали, что папа будет дома. В комнату, где мы спали, вошла мама. Она была не похожа на себя: черная, заплаканная, с дрожащими губами.
- Мама, что с тобой?
- У меня болят зубы, - и неудержимо заплакала.
- А где папа?
- Уехал в командировку, - и ушла из комнаты.
Все утро она не выходила. Зоя и Робик пошли во двор. Я осталась дома, мне было очень жаль маму. Она все время плакала. Я зашла к ней в комнату, чтобы успокоить ее. Мама сидела у письменного стола спиной к двери и читала какую-то бумагу. Я тихонько подошла к ней, хотела ее обнять и взглянула на бумагу. Там было написано: "Протокол обыска гр-на Фабеля А. П." Все стало ясно. Мы стали плакать вместе. Оказалось, что нет никакой командировки, папа арестован. Ночью позвонили. Они поняли, что это значит. Папа открыл дверь. Вошли люди. С ними вместе дворник, он был понятым и каждую ночь присутствовал при чьем-нибудь аресте. Сделали обыск. Разбросали все вещи. Забрали оружие, книги на эстонском языке (в протоколе написали - книги на иностранном языке). Это были небольшие брошюрки салатового цвета об эстонском революционере Викторе Кингисеппе. Папа попросил разрешения попрощаться с детьми. Разрешили. Он поцеловал нас (мы спали в детской и ничего не слышали). И ушел навсегда, наш добрый, хороший отец. Он оставил доверенность на получение его зарплаты. Маме деньги дали без нее, а доверенность осталась в сумке, с которой мама попала в тюрьму. Теперь она хранится у меня.
А как же папа? Как он жил с 12 июня 1937 г. до 6 января 1938 г. - в этот день его расстреляли? О чем думал? Как мучился, зная, что мама осталась одна с тремя детьми, а он -единственный наш кормилец... Неужели думал, что мы считали его виновным? Никогда мы так не думали. Вспоминая нашу жизнь, я никогда не находила никакой фальши в его словах и делах.
Итак, мы остались без папы. Родители ждали всего: смерти, болезни, бедности. Но только не этого. Но жить надо. И мы жили. Счастливое детство (мы его не замечали, считая, что таким оно должно быть) закончилось в страшную ночь 11 июня 1937.
Мама вела себя мужественно: она уверяла нас и верила сама, что это ошибка, недоразумение. Все разъяснится, и папа вернется домой. Она, как и другие женщины, стала ходить в НКВД. Носила передачи, забирала стирать желтое отсыревшее белье.
Следствие вел следователь Леонов. Мама разговаривала с ним по телефону. Как будто ничего плохого в папином деле не было. Мама надеялась, что он вернется. Леонов, видимо, никаких признаний не получил. Его заменили другим следователем. Моряков-черноморцев избивали, требуя признания в шпионаже и предательстве. Окровавленных, избитых бросали в камеру. Иногда под пытками они признавали свою вину. Но, отлежавшись, на следующем допросе отказывались от предыдущих показаний. Один из командиров - Гурьев, - когда его вели на допрос, бросился со второго этажа лестницы вниз и погиб. Никто из арестованных моряков, начиная с командующего флотом И. Кожанова и кончая младшими командирами, не вышел живым из застенков НКВД. Все были расстреляны.
Находясь в детдоме и позже, я делала неоднократно запросы о нем в ГУЛАГ на имя "уважаемого Лаврентия Павловича". Получала стандартный ответ: "Сослан на 10 лет без права переписки в лагеря особого типа на Дальнем Севере". Когда прошло 10 лет (в 1947 г.), я стала писать чаще, надеясь, что папа жив. Меня вызвали в Управление НКВД и сказали, что писать больше не надо. Они сами попробуют найти его. Мол, была война, лагеря бомбили, люди там погибали. Я ответила, что на Дальнем Севере бомбежек не было. В общем, они обещали искать сами и сообщить мне. Никто, конечно, ничего не сообщил.
В 1956 г., когда я реабилитировала его и получала в военкомате двухмесячную зарплату, на папке его личного дела прочла надпись: "Приговорен к высшей мере наказания - расстрелу. 1938 г. Январь. 5/1-38". Вот тогда я поняла, что значит "10 лет без права переписки". На мой запрос о получении свидетельства о смерти я получила его с датой 26/IV-39 г. Причина смерти указана не была. И только недавно, в результате долгой переписки, я получила второе свидетельство о смерти с правильной датой - 6/I-38 г. и причиной смерти - расстрел.
Возвращаюсь к 1937 году.
Итак, нас, детей, трое: 13, 11, 8 лет. Скромно жили на папину зарплату. Мама продала кое-что из вещей, чтобы были деньги, когда вернется папа и поедет в Москву восстанавливаться на службе. Мама хорошо шила, пошла работать в ателье. Месяца через 2 нас выгнали из квартиры и переселили в одну комнату в доме гостиничного типа. Мы ходили в школу. Мама работала, носила передачи в НКВД. О возвращении папы ничего не было слышно. Женщины, мужья которых были арестованы, поддерживали связь между собой, делились новостями и слухами. А они были тревожными.
Как-то вечером (28 сентября 1937 г.) к нам пришел незнакомый человек. Он сказал, что маму вызывает следователь. Мама почему-то очень расстроилась, спросила, когда придти. Он ответил: "Вы поедете со мной". Маме очень не хотелось идти, очевидно, она предполагала, что ее ждет. Но мы начали ее уговаривать, убеждать, что ей дают свидание с папой. Мама сказала, что скоро вернется, чтобы мы ее ждали. Я увидела ее зимой 1942 г., она приехала ко мне из лагеря умирать. Зоя и Робик не увидели ее никогда...
Мама ушла. Мы стали ее ждать. Было тревожно. Ее все не было. Часов в 10 вечера младшие легли спать. Я томилась. Около одиннадцати часов в дверь постучали. Вошел незнакомый мужчина и сказал: "Одевайтесь потеплее, вас отец с матерью зовут"... Начался переполох, дети вскочили, кричат, радуются. Мы трое выстроились перед мужчиной. Он сказал: "Пошли". Мы как сумасшедшие выскочили за дверь. В коридоре была тишина. Мы помчались вниз по лестнице с криком: "Ура! Мы едем к папе на свидание".
А наш сопровождающий кричал сверху: "Тише! Замолчите!" Он не мог угнаться за нами. У парадной стояла машина. Мы подождали его. Он сел за руль и - поехали. На заднем сидении мы прижались друг к другу, брата посадили в середину. Стало холодно. Мы думали, что нас везут в НКВД. Но это здание проехали, не остановившись. Едем дальше. Где-то там - больница. Значит, наш папа заболел, и нас везут к нему. Проехали мимо. Дальше - окраина города. Там тюрьма. Значит, нас везут на свидание, и там нас ждет мама. Проезжаем мимо. Дальше - кладбище. Значит, папа умер. Его хоронят, и нас везут в последний раз посмотреть на него и попрощаться. Мы дрожим от холода, от страха, от плохих предчувствий. Около самого кладбища машина остановилась. Мужчина вышел, постучал в какие-то ворота, открылся глазок, ворота раскрылись. Мы въехали, ворота закрылись. Выскочили какие-то женщины в белых халатах и повели нас в дом. В комнатах стояли маленькие кровати. Зоя подумала: как же на такой кровати помещается папа? Там уже были две девочки - Надя и Тася Гучины, дочери начальника политуправления ЧФ. Мы похвастались: "А мы приехали к папе на свидание". Они ответили: "Мы тоже приехали на свидание".
За ночь "на свидание" приехали еще 25 человек - детей моряков Черноморского флота. Нас уложили спать. Мы сопротивлялись, ведь домой вернутся мамы и будут волноваться. Нам сказали, что свидание будет утром. Утром - что через 2 дня, потом - через 20 дней. Мы поняли, что арестованы мы и наши матери. Это был приемник- распределитель НКВД. Там мы находились до 12 декабря 1937 г. Возмущались, скандалили, хотели учиться. Жили за глухим забором. Гулять нас водили только на кладбище. Объявили, что наши родители враги народа, шпионы, диверсанты. Уговаривали отказаться от них, поменять фамилии. Этого не сделал никто. 12 декабря нас повезли на вокзал. Это был день выборов в Верховный Совет. Была зима, но светило солнце, играла музыка, на улицах было празднично и торжественно, ходили нарядные люди. Нас посадили в поезд и куда-то повезли. Привезли в Харьков. Погода была холодная, шел дождь вместе со снегом.
В Харькове была пересадка. Нас привезли в небольшой город Харьковской области Волчанск. Была ночь. Нашу группу человек в 30 (с нами были еще ребята из Симферополя и Керчи) встретил директор детского дома имени 8 Марта Леонтий Елисеевич Литвин.
Здесь мы прожили до сентября 1938 г. Ребята были там чуть ли не со всего Советского Союза: Севастополь, Симферополь, Керчь, Одесса, Одесская обл. (немцы), Смоленск, Киев, Москва, Минск, Харьков и др. Начали учиться в школе. Я - в 7 классе.
Мы были одинокими, никому не нужными, ничьими детьми. Где наша мама? За что арестовали нашего доброго, хорошего отца? Никто ничего нам не мог объяснить.
Приблизительно в начале 1938 г. мы получили два письма от мамы из Симферопольской тюрьмы. Она писала, что всех женщин из Севастополя должны куда-то отправлять. Их уже приговорили к 8 годам ссылки, но об этом она не писала. Нас в это время перевели из Волчанска в другой детдом - с. Гиевку Харьковской обл. Как найти мать? Как узнать что-либо о папе? Писать было страшно, ответы на письма сообщали через НКВД, вызывали туда повесткой. И вот я решила написать письмо начальнику Симферопольской тюрьмы. Он-то знал, куда отправили женщин. На ответ не надеялась. Вряд ли он снизойдет до какой-то детдомовской девчонки, дочери врага народа. Прошло довольно много времени. И вдруг я получаю письмо от мамы! Оказывается, начальник тюрьмы переслал мое письмо в лагерь, где она находилась. Письмо сохранилось. На нем резолюция: "Срочно (подчеркнуто) выяснить, куда выбыла Фабель". Затем мое письмо было направлено начальнику лагеря, где находилась мама (ст. Потьма Мордовской АССР). Ее вызвали, дали письмо. Мама была в истерике. Полтора года мы ничего не знали друг о друге. Она в слезах кричала: "Мои дети нашли меня! Мои дети нашли меня!"
Это был женский лагерь. Почти никто не знал ничего о своих детях. Женщины-заключенные останавливались и спрашивали, что случилось? Узнав в чем дело, начинали плакать и хвалить меня: "Какая умница твоя дочь! Как она догадалась написать туда!" Письмо сохранилось. Оно очень ветхое. Мама хранила его в лагере вместе с доверенностью на получение зарплаты, которую оставил папа в ночь ареста. Она тоже у меня. Это наши реликвии. Все-таки среди бериевских и сталинских палачей были люди человечные. Ведь этот начальник тюрьмы мог разорвать мое письмо и выбросить в корзину. Какое ему дело до какой-то детдомовской девчонки и жены врага народа! В его обязанности не входило налаживать нашу переписку. Спасибо ему!
Мы стали переписываться с мамой. Ей разрешали писать одно письмо в 3 месяца. У нас опять появилась мама. А я была в детдоме матерью для сестры Зои и брата Робика. Здоровье мамы было слабым. В молодости она перенесла тяжелое воспаление легких. Ей было всего 36 лет, когда ее арестовали. В тюрьме все женщины сидели в одной камере, в тесноте. Начинала плакать одна, плакали все. Мама заболела туберкулезом, почти ослепла от слез. В письмах она готовила нас к тому, что мы можем не увидеться...
Но жизнь продолжалась. Наступил 1941 год. Я кончала 10 класс, Зоя - 7-й, Робик - 4-й. 14 июня мы, десятиклассники, сдали последний экзамен. Это детдомовские-то дети! Такого детдома, наверное, не было во всем Советском Союзе. И все благодаря нашему директору Леонтию Елисеевичу Литвину. Он очень гордился нами. Все собирались поступать в институты. Он обещал нам помогать. А ведь мог избавиться от нас после 7-го класса. Спасибо и учителям. Благодаря им, их требовательности мы получили прочные знания. Я сдала документы в Харьковский мединститут. Лето мы должны были прожить в детдоме. 22 июня мы сидели в своей спальне, радиоточка была включена, слышалась тихая музыка. Вдруг раздался тревожный голос Левитана: "Слушайте важное сообщение. Работают все радиостанции Советского Союза". Мы насторожились. Выступал Молотов. Началась война!
Положение было тревожное и неопределенное. Через нашу станцию Люботин проезжали первые эшелоны с ранеными. Женщины выходили к вагонам с едой. Все считали, что война долго не продлится. Ведь нам внушали, что Красная Армия самая сильная в мире, что "на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом". Меня приняли в Харьковский медицинский институт. Из Люботина мы ехали в Харьков на занятия.
В сентябре немцы подходили к Харькову. Детдом готовился к эвакуации. 28 сентября нас погрузили в вагоны. Хотя мы были выпущены из детдома, Леонтий Елисеевич взял нас с собой. Ехали в Серафимович Сталинградской области. Вместо трех дней добирались туда месяц и 3 дня. Железные дороги бомбили, везде были разрушения. Тяжелую зиму кое-как пережили. Я работала учительницей на хуторе Хованском. Стремилась попасть в армию. Ходила в райком комсомола, не брали, т.к. не было 18 лет. В марте 42-го исполнилось 18.
Немцы двигались к Сталинграду неудержимо. Детдом опять готовился к эвакуации. Леонтий Елисеевич обещал взять нас с собой. В апреле 1942 года набирают группу девушек в армию. Добровольно иду я. Нас отправляют в Сталинград, попадаем в связь - ВПСП-18 (военно-полевой сортировочный пункт-18). Нужно пройти мандатную и медкомиссию. На мандатной рассказываю о родителях. Скрывать нельзя, обвинят в шпионаже. Комиссию не прохожу. Отправляют обратно: мне не доверяют - дочь врага народа. Возвращаюсь в Серафимович. А Леонтия Елисеевича забирают в армию. Я еду в свою школу (15 км от Серафимовича). Пишу маме. От нее писем нет. Мы готовы ко всему плохому. Перед эвакуацией она писала, что очень больна. Летом работаю в колхозе учетчицей. Вечером собирается около школы молодежь. Есть ребята, эвакуированные с Украины, некоторые тоже закончили 10 классов. Воспитаны так же, как и я, - на патриотической советской литературе, подвигах комсомола, Павла Корчагина, стихах Маяковского, произведениях Горького. А я еще - в военной революционной семье...
Над нами летают немецкие самолеты, шарят прожектора, вдали слышны разрывы снарядов, грохот орудий. А мы шутим, смеемся, поем украинские песни, мечтаем о будущем и даже влюбляемся.
Немцы все ближе. Попасть к ним не хочу. Рассчитываю в случае новой эвакуации уехать с детдомом. Середина июля. Немцы рвутся к Сталинграду, сопротивления им почти нет. Недалеко от нас высадился десант. Вдруг - приказ об эвакуации. Руководители колхоза, сельсовета, члены партии срочно готовятся уходить от немцев. Уничтожают документы. Меня берут погонщицей скота. 15 июля я и еще 3 такие же безродные девочки выгоняем скот - коров, овец, баранов. Нужно по раскаленной степи гнать скот к Дону.
В течение месяца мы двигаемся в глубь страны. 20 августа 1942 г. нас останавливают в Саратовской области. Наш адрес: Федоровский р-н, пос. Ульяновка. Это уже "глубокий тыл". Мы работаем в колхозе. Поселяют в семьях колхозников. Я работаю прицепщицей в тракторной бригаде. Нужно бегать за пашущим трактором и выталкивать рукой или палкой бурьян, который забивал плуг. Местность степная, равнинная, вокруг ни одного дерева...
Постоянно писала в лагерь маме, но с сентября 1941 г. не получила от нее ни одного письма. Пока мы эвакуировались из Харькова и позже, я понимала, что ее письма ко мне не попадают. Мы нигде долго не задерживались. Но в Ульяновке я прожила с августа до середины ноября. Писем от нее все не было. Потеряла я и брата Роберта, который эвакуировался из Серафимовича с детдомом. Пропала и Зоя. Она работала в Астрахани на рыбных промыслах. Туда завербовался в Серафимовиче весь их 7 класс, девочки по 15-16 лет. Разыскивала я их через адресное бюро Бугуруслана, но получала отрицательные ответы. Мне очень плохо. Думаю, что мама умерла, что Зоя и Робик погибли под бомбежкой. Папа где-то в лагере на 10 лет. Мне плохо. Я одна на свете. Хочется умереть. У меня никого нет, я одна на свете, я никому не нужна...
Работа в колхозе закончилась. На трудодни получили очень мало. У меня ни кола, ни двора, ни дома, ни хозяйства. Наступила зима. Денег - 3 рубля. Нужно искать работу. Узнаю, что в соседнем селе Морцы (там сельсовет, школа) открывается паточный завод. В середине ноября отправляюсь в Морцы. Уже зима, мороз. Надо идти 15 км. Выхожу утром в своих детдомовских ботинках, легком пальто. Но молодость преодолевает все. Да и Бог, видно, меня хранил. Прихожу в сельсовет. Замерзла, пальцы на руках и ногах задеревенели, ботинки замерзли, стучат по полу как каменные. Захожу в кабинет председателя. Его фамилия Голуб, он эвакуирован из Белоруссии, болен туберкулезом, поэтому не в партизанах и не в армии. В кабинете топится печь. Так тепло, хорошо, здесь я уже не замерзну и не пропаду на пустынной промерзшей дороге. Начинаю расстегивать пальто. Пальцы замерзли, не сгибаются. Я такая несчастная! Голуб помогает мне, сажает поближе к печке. Мне так жалко себя, начинаю плакать. Он успокаивает меня, ласково что-то говорит. Я плачу еще сильнее. Ведь меня давно никто не жалел. Сквозь слезы объясняю, что хочу работать на заводе, что у меня никого нет и мне не на что жить. Он зовет секретаршу и велит отвести меня на квартиру. Господи! Как он помог мне! Он спас меня! Направляет меня на завод. Это всего-навсего лишь большая изба, в печь вмонтирован глубокий чан выше человеческого роста. В нем варят свеклу на патоку. Отходы идут на корм скоту. Работают всего лишь несколько эвакуированных женщин, у всех дети, мужья на фронте. Если патока пригорает, котел надо чистить. Я самая молодая, худая, подвижная. Залезаю вовнутрь, отчищаю пригар. Получаю паек, кажется, 10 кг 800 г муки в месяц. С этим уже не умрешь. Все хорошо. Плохо только, что писем ни от кого нет. Всем сказала, что папа погиб. Мама умерла. Сестра и брат пропали. Не говорить же, что мой отец - враг народа, немецкий шпион. Все советские люди воюют с немцами, даже женщины идут добровольно на фронт...
Каждый день хожу на почту. Писем мне нет. Девушка- заведующая уже знает меня и говорит: "Ничего нет".
Однажды после работы сижу в своей комнате. Нас там трое женщин, у двоих мужья на фронте. Раздается стук в дверь. Заходит заведующая почтой. С ней какая-то женщина. Я поднимаю голову. Боже мой, это моя мама! Не может быть! Она же в лагере! Ее нет в живых! Это какая-то соседка, а я такая плохая дочь, что принимаю ее за маму! Ведь мама далеко, она не знает, что я здесь, она еще не могла получить моего письма отсюда! Мама получила 8 лет, а прошло только 5! Нет, это не мама! А вдруг их лагерь куда-то переводят и ее отпустили увидеться со мной? Если она уйдет, я брошусь под ее поезд или уйду вместе с ней в лагерь!..
Все это мгновенно пролетает в моей голове. Женщина смотрит на нас и не узнает меня. Я истерически кричу: "Мама!" И бросаюсь к ней. Хотя не уверена, что это она. Цепляюсь за нее: "Ты никуда не уйдешь? Ты будешь вместе со мной?" Мама выдержанно, мужественно ведет себя. "Да, я никуда не уйду!" У меня появилась мама! Она любила меня, а я ее. Я счастлива!
Маму освободили досрочно по состоянию здоровья. В лагерях была очень большая смертность. А из-за войны наша страна стала более открытой. Нашими лагерями начинают интересоваться за границей. И всех больных заключенных стремятся отправить к родственникам умирать. У мамы есть я. Она получает продовольствие на 6 суток, билет до ст. Морцы, заработанные за 5 лет 16 руб. 33 коп. (Есть справка). Конец ноября 1942 г. На пересадке на ст. Трищево она попала под дождь, ноги промокли. В поезде замерзла, простудилась. Доехала до ст. Морцы. Зашла на почту, чтобы узнать, как попасть в Ульяновку, где, по ее расчетам, находилась я. Заведующая, узнав, к кому она едет, сказала, что я живу здесь, и привела ее ко мне. Так мы встретились. Но ненадолго. Здоровье ее подорвано. Потеря мужа, детей, тюрьма, лагерь, плохое питание, нервные стрессы, пять лет лагерных работ. В результате туберкулез - это "наследство" всего пережитого.
Приехала 27 ноября 1942 г. Умерла 5 июня 1943 г. Все. Так окончилась ее жизнь. Ей был всего 41 год.
Беспощадная сталинская мясорубка уничтожила ее, папу (когда его арестовали, ему было 42 года, а маме - 35 лет), мамину сестру (она была осуждена на 10 лет по самостоятельной статье), ее мужа, дядю Павлушу (военный, служил под командованием Блюхера - расстрелян), осиротила нас, троих детей. Семью подрубили под корень...
Я приехала в Одессу после войны. Закончила пединститут (поступила через 12 лет после окончания школы - в 1953 г.). Вышла замуж. Вырастила сына и дочь. Сын живет в Москве, работает в институте им. Курчатова, кандидат физико-математических наук. У него 2 сына. Старший, как и отец, закончил физтех. Сейчас в аспирантуре. Младший - школьник. Жена Светлана тоже закончила МФТИ. Хорошая семья. Дочь Ира закончила геологический факультет университета. Работает. Воспитывает двух сыновей. Пятеро внуков и правнуков наших родителей названы Александрами в честь нашего отца.
Элла ГРАБОВСКАЯ. http://www.paco.net
