Без вины виноватые Российские немцы на спецпоселении и в трудармии «Мертвые есть?»
Для российских немцев к ужасам Второй мировой войны прибавился кошмар насильственной депортации. Немецкий народ не отделял себя от граждан советской страны. В первые дни войны от немцев-мужчин Автономной советской социалистической республики Немцев Поволжья (АССРНП) поступило 2500 заявлений с просьбами направить их добровольцами на фронт, но военкоматы не брали их, мотивируя отказ тем, что для фронта необходимы военные специалисты. Немцы, находившиеся в момент начала войны в армии, сражались в действующих частях, но после принятия Указа о выселении немцев Поволжья были отозваны и отправлены на спецпоселение.
Немцев обвинили в коллаборационизме. В соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР от 28 августа 1941 года «О выселении немцев из районов Поволжья» в короткий срок, с сентября по октябрь 1941 года, они подлежали переселению. Днем раньше, 27 августа, был подписан приказ НКВД, регламентирующий проведение операции по переселению. В республику Немцев Поволжья, Саратовскую и Сталинградскую области были направлены 1550 сотрудников НКВД, 3250 сотрудников милиции и 12150 красноармейцев. Всего, по данным А. А. Германа, было выселено 1438,6 тыс. человек, в том числе из АССР I Немцев Поволжья — 365,7 тыс. человек, из Саратовской области — 46,7 тыс. человек, из Сталинградской — 26,2 тыс. немцев. До конца 1942 года в Новосибирскую, Омскую области, Красноярский и Алтайский края и Казахстан было выселено 799 459 немцев.
Как спустя полвека немцы вспоминают о выселении?
Эрика Адольфовна Бауэр (Сысенко): «Родилась я в Сарепте. В 1923 году в этой кирхе крестилась. Я уже 5-й класс закончила. Нас было 6 детей, отца расстреляли в 1937 году. Муж моей двоюродной сестры работал парикмахером, я у него уборщицей, постепенно и парикмахером выучилась. Три года до выселения работала. О выселении объявили утром, дали 24 часа. Продуктов у нас не было дома, мы жили бедно, русские соседи еды на дорогу дали, в чем были, в том и поехали. Наша соседка Лукьянова Дуня дала мне обрезки валенок, фуфайку. Мне они в трудармии пригодились. Нам говорили, через три месяца вернемтесь. Уезжали мама и нас шестеро детей. Я самая старшая. В наши дома сразу стали заселять беженцев. Тетя Дуня им говорила: «Ничего не берите, это не ваше». Но где уж было сберечь? Взяла она тогда себе зеркальце и сковородку, да так и хранила. Как мы вернулись из Казахстана в родную Сарепту, она отдала их нам. Так от этого времени у нас и хранятся в семье сковородка и зеркало».
А вот как вспоминает о депортации Дудник (Шмидт) Эрна Иоганновна, 1927 года рождения: «До войны с семьей я жила в городе Марксе. На сборы нам дали три дня, и что родители успели сделать — это натопить свиное мясо в двух ведрах, захватить одежду и еду, сколько могли унести в руках. А в семье 7 детей. Все нажитое оставили. Нам дали справку, где перечислили, что мы оставили: дом (он и сейчас стоит), мебель, корову, лодку, 20 кубометров дров. Почему мы получили справку? Отец знал русский язык и выхлопотал ее. Но по ней в Сибири мы ничего не получили. Она до сих пор у нас в семье хранится. Ехали целый месяц. Выпускали нас только на больших станциях, а так везли мертвых в вагоне. Так и спрашивали: «Мертвые есть?» И уносили. Когда везли через Казахстан, на станциях арбузы продают, отец говорит: «Хоть бы здесь оставили, на родину похоже». Но привезли в Канск. Сначала разместили на стадионе. Валенок ни у кого нет, все в ботинках. Так сутки и сидели на стадионе, бегали, чтобы согреться. А уже снег падал».
О ходе переселения в НКВД составляли ежедневные сводки, но реальное положение вещей в них замалчивалось. Трудностей было очень много. Несмотря на указания ЦК КП(б) Казахстана и СНК Казахской ССР, областные организации к приему и расселению людей не были готовы. Переселенцев в местах расселения выгружали прямо на снег. Проблема жилья была самая острая.
Огромную роль сыграла помощь коренного населения. Немцы в большинстве случаев были подселены в дома местных жителей. Выдача скота и зерна, взамен сданного на месте, практически не производилась. Фонды хлеба для переселенцев часто либо разворовывались, либо шли на общественное питание. Работающие немцы получали в день 200-400 граммов хлеба, дети и старики — ничего.
Во второй половине 1941 года ЦК партии и правительство четыре раза обсуждали меры по вводу в эксплуатацию предприятий на Урале. Требования к наркоматам ужесточались. Постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 13 ноября 1941 года содержало пункт: «Строительство Бакальского и Ново-Тагильского металлургических заводов с горнорудным хозяйством и коксохимическими заводами поручить НКВД СССР. К строительству Бакальского металлургического завода приступить не позднее декабря 1941 г.». С этого началась трудовая армия, большую часть которой составляли немцы, депортированные из Поволжья. Была определена цель — обеспечить строительство возможно более дешевой рабочей силой любой ценой.
«Теперь они боялись меня...»
Первая мобилизация немцев-мужчин в масштабах страны была проведена по постановлению ГКО от 10 января 1942 года. Мобилизации на все время войны подлежали мужчины в возрасте от 17 до 50 лет, годные к физическому труду.
Первая очередь мобилизованных немцев была направлена на лесозаготовки в районах Урала, Коми АССР, Красноярского края. Потребность в рабочей силе определялась в 80 тыс. человек. Одновременно форсировалось строительство Бакальского завода в Челябинской, Богословского в Свердловской и Соликамского завода в Молотовской области. На эти заводы требовалось еще 40 тыс. человек. Таким образом, всего предлагалось использовать в системе НКВД 120тыс. человек. Вторая волна мобилизации мужчин охватила центральные области страны и национальные республики, а также местности, из которых немцы не выселялись по Указу 1941 года. По этой категории населения ГКО принял постановление 14 февраля 1942 года. Но оставлений противнику важнейших металлургических районов добычи топлива, дефицит рабочим кадров требовали все новых мобилизаций.
7 октября 1942 года ГКО принял постановление «О дополнительной мобилизации немцев для народного хозяйства СССР», согласно которому построению в «рабочие колонны» подлежали не только мужчины от 15 до 55 лет, но и женщины-немки в возрасте от 16 до 45 лет. Исключение составляли беременные женщины и имевшие детей до 3 лет10.
Питание и промтоварное обслуживание предполагались по нормам, установленным ГУЛАГу НКВД. Строго регламентировался внутренний распорядок жизни, пресекались всякие попытки уклониться от мобилизации. Неявка к месту работы или дезертирство карались по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 26 декабря 1941 года «Об ответственности рабочих и служащих предприятий военной промышленности за самовольный уход с предприятий». Эти меры распространялись на все трудоспособное население страны. Но в отношении немцев организация производства была чрезмерно регламентирована и практически ничем не отличалась от содержания в лагерях.
От мобилизации освобождались немки, мужья которых были русские, вне зависимости от их служебного положения и партийной принадлежности, а также русские женщины, мужья и дети которых были немцы и подлежали мобилизации. Женщины были отправлены в первую очередь на предприятия Наркомнефти и Наркомугля. План предусматривал мобилизацию 65 300 женщин12. Они были заняты главным образом на строительстве дорог, нефтепроводов, на карьерах, на лесозаготовке и лесовывозе, прокладке мостов через реки.
Картину мобилизации женщин невозможно восстановить по отчетам и справкам НКВД. За сухими цифрами не видно горя и отчаяния. Рассказывает очевидец Теодор Герцен, житель и летописец села Орловка в Киргизии: «Навзрыд плакали и матери, и дети, и провожающие. Такого Орловка не видела за все годы своего существования. Было страшнее, чем на похоронах. Эмма, жена Якова Дика, так и умерла на подводе, не смогла пережить расставания с тремя своими детьми. Яков тоже не вернулся, погиб на Челябметаллургстрое. Их дети выросли сиротами».
Матери предпочитали забирать с собой в неизвестность детей, но конвоиры строго следили, чтобы в вагоны не проникали дети. Призывной возраст женщин определялся в 16 лет, но с весны 1943 года забирали и 14-, 15-летних, когда резервы призыва взрослого населения были исчерпаны. Женщин, детям которых исполнялось три года, также немедленно забирали. Подростков забирали со школьной скамьи, не дав доучиться.
Жизнь немецких женщин, направленных на предприятия и стройки, определялась общими инструкциями женского труда. Но и они не выполнялись повсеместно. Люди размещались в палатках, обвалованных снегом и покрытых ветками. Более капитально строились только бани, пекарни, кухни и складские помещения. Сильные ветры и морозы создавали неимоверные трудности. Для сокращения заболеваемости на все колонны в обязательном порядке выдавались хвоя и дрожжи, но постоянно голодным и мерзнущим людям они мало могли помочь. При таком питании и быте трудармецы, мужчины и женщины, должны были строить железнодорожную ветку (на 50-градусном морозе), например, в Широклаге. Суровый климат, скученность, антисанитария, проживание в палатках, непосильный труд и скудное питание приводили к росту заболеваемости (дистрофия, цинга, пеллагра, обморожения, воспаление легких, туберкулез, желудочно-кишечные заболевания и производственные травмы) и смертности. Особенно высокая смертность была на Соликамскстрое, где за 7 месяцев 1942 года умерло 1687 человек, что составляло 17,6 процента списочного состава, на Богословстрое за это же время умерло 1494 человека, или 12,6 процента состава, на Севжелдорлаге, где за три месяца умерло 677 человек, или 13,9 процента списочного состава на 1 августа. Такое уменьшение рабочей силы быстрыми темпами заставило привлечь женщин, которые работали в тех же условиях. На заводы наркомата боеприпасов были направлены 10 000 немок, а на строительство ВЦ Березниковского магниевого завода — 2000. На предприятия Наркомугля были направлены 15 000 немок.
Всего на 21 декабря 1942 года в рабочих колоннах на стройках и в лесных лагерях НКВД было 118 тысяч немцев.
Начался 1943 год, в лагерях НКВД уже был опыт обустройства новых тысяч мобилизуемых, но в отчетах встречалась та же неготовность предприятий к приему новых рабочих. В таких условиях производственные задания выполнялись на 20-30 процентов. Проведенная в октябре 1943 года органами НКВД проверка условий размещения, режима использования мобилизованных немцев и немок на предприятиях наркоматов угля, нефти и боеприпасов показала отсутствие учета мобилизованных на предприятиях, исключительно плохое размещение и питание, отсутствие зон и охраны. Ни в одном из документов проверки не встретились факты массового саботажа или систематическое невыполнения заданий по «идеологическим мотивам». Однако имело место массовое дезертирство, к тому же мобилизованные использовались руководителями предприятий как бесплатная рабочая сила «для личных нужд — на строительстве собственных домов, личных огородах, в качестве домашних работниц».
Питание во многих лагерях использовалось администрацией как стимул выполнения заданий. Когда голод мутит разум, человек теряет представление о пороге допустимого. Вспоминает Эльза Лоренц, которая вместе с матерью строила подъездные пути к угольному разрезу № 4 Караганды: «Возвращаюсь я как-то вечером из котлоблока, прохожу мимо кухонной помойки и вижу: стоит на коленях моя мама, а перед ней такая же голодная собака. Обе вцепились в выброшенную на свалку бедренную кость. Собака уперлась передними лапами, рычит, не отпуская свой конец кости. Мама кричит на собаку и тоже тянет кость в свою сторону. В результате этого единоборства собака осталась без добычи. Мама была счастлива. Улыбаясь, она сказала: «Собака имеет возможность выйти за проволоку и найти там что-нибудь другое...» Она казалась помешанной. Голод превратил человека в животное. С тех пор прошло полвека, но и сегодня ее глаза стоят передо мной...»
В горячем цехе № 8 комбината № 179 в Новосибирске, куда в феврале 1943 года было направлено 500 женщин-немок, их заменили заключенными. Вспоминает Эрна Валлерт: «Заключенных кормили 3 раза в день. Чтобы не мыть котелки, они оставляли немного супа или каши и давали нам поесть. Но мы и этому были рады. А одевали их хотя и по-тюремному, но по сравнению с нами опять-таки намного лучше. Выходит, мы хуже преступников были...»
Незаконность содержания российских немцев под охраной подчеркивается еще и тем, что в лагерях обычно действовали две партийные организации: вольнонаемных и трудармейцев. В Широклаге партийная организация в феврале 1943 года состояла из 202 членов ВКП(б) и 94 кандидатов в члены ВКП(б), среди которых 82 члена ВКП(б) и 48 кандидатов в члены ВКП(б) из спецконтингента. Трудармейцы на партийных собраниях (на которые их водили под конвоем) разбирали вопросы: «как повысить производительность труда Сколько средств могут перечислить трудармейцы на формирование танковой колонны»Телеграмма в адрес Молотовского УНКВД подтверждает: «По состоянию на тридцатое ноября, по неполным данным, на танковую колонну имени Берия собрано 824 тысячи рублей. Из них наличными 187 тысяч, остальные подписными листами. Сбор средств продолжается».
Руководство строек и лагерей всячески подчеркивало «идеологическую неблагонадежность» российских немцев. Через широкую сеть осведомителей на них фабриковались политические дела, что, с одной стороны, позволяло создать образ врага и направить энтузиазм в нужную сторону, с другой — заставляло самих мобилизованных немцев замыкаться, бояться друг друга и охрану.
Показательны в этом отношении воспоминания Э. А. Сысенко (Бауэр). До начала войны она с семьей жила в Сарепте (Сталинград), работала в парикмахерской. Во время депортации захватила с собой инструменты, которые ей практически спасли жизнь в период трудармии (она работала под Усть-Каменогорском). Охрана проверяла на входе в зону тщательно, обыскивали мужчины, но девушка смогла практически два года прятать на теле инструмент. Наконец кто-то донес, что она имеет бритву, ножницы, и ее вызвали на допрос. «Пришлось признать, что я парикмахер. С этих пор ночью меня вызывали из барака, и я брила и стригла руководство лагеря и обслугу. За бритье ничего не давали. Только повар наливал черпак супа. Постепенно я начала поправляться, а так в свои 19 лет выглядела как 14-летняя, даже груди не было. Женщины молчали и никогда не спрашивали, куда меня ночью уводила охрана, теперь они боялись уже меня».
«Как выпьет — все фашисткой звал»
Женщин ставили на самые тяжелые работы — лесоповал, железнодорожное строительство, шахты, земляные работы. Не встречались в воспоминаниях факты, когда бы они работали на швейных фабриках, хлебозаводах и в других местах, где логичнее было бы в условиях войны встретить женщин. Ведь и это требовалось фронту. Вспоминает Э. И. Дудник (Шмидт): «В трудармии я была в Тагилстрое. Работали куда пошлют. Железную дорогу чистили, трубы на доменных печах изолировали. Как коротали не сколько свободных минут? Пели немецкие народные и божественные песни, это у нас никто не мог отнять. Библий не было, так что Бог только в душе был».
Об одной из страниц своей жизни женщины повествуют особенно неохотно. Они были молоды и достойны любви. Но встречали только ненависть и прямое посягательство на честь со стороны охраны. Добрые воспоминания о встречах с мужчинами проявившими жалость, теплоту, хоть тень любви, спасли не одну жизнь, но это была большая редкость. Со стороны же мастера или бригадира было опасно даже проявить чувство к немке. Ужасающие условия рабов ты сокрушительно действовали на женский организм. «Мы были никто — ни мужики, ни бабы», — вспоминает Эрна Валлерт. В 1944 году режим уже заметно смягчился. Но встречи молодых людей не раз решались долго. Женщины не имели права покидать лагерь и заводить знакомств с мужчинами-немцами соседнего лагеря ГУЛАГу не нужны были лишние дети. До 1948 года создание таких семей считали криминалом. Из-за отсутствия документов браки не регистрировались, а в свидетельствах о рождении в графах отцов ставили прочерк.
Девушки, попавшие в трудармию в 15-18 лет, пострадали не только физически, но и нравственно. Трудармия украла у них молодость и надежду на семейное счастье. Шансы выйти замуж за немца были ничтожны, выходили за русских, да и этот шаг давался нелегко, если мужем становился вчерашний фронтовик, «бивший фрицев» на фронте. Ио жизнь брала свое. Рождались первые дети. И руководство лагерей должно было вешать не предвиденную инструкциями проблему. В сводках НКВД за 1945 год появляется графа «дети».
Э. И. Дудник (Шмидт) рассказывает: «Я не воображала, что такое любовь. У меня одежда плохонькая, сапоги рваные. Я выучилась на сварщика, килограмм хлеба уже получала. Зону сняли, парни стали к нам ходить. У нас в бригаде 60 девчонок и бригадир Николай. Я по-русски научилась говорить. Влюбился в меня бригадир, 50 рублей дал. А тут приехал один парень заключенный , 7 лет ему дали, тоже сварщик. Заворожил он меня, как отпустили, поехал со мной в Красноярский край, где родители жили. Свадьбы не было. 37 лет прожили, а любви не было. Как выпьет — вce фашисткой звал».
Другой стороной мобилизации женщин была жизнь детей и стариков, оставленных в чужом краю в таких условиях, что выжить без помощи других людей было невозможно. Постоянные мысли об их судьбе или редкие письма соседей и родственников об их смерти приводили в отчаяние, и женщины выбирали единственный путь — смерть под колесами поездов, от спиленных деревьев. Некоторые бежали из лагерей, стремясь порочь детям.
Депортированные семьи часто подселялись в дома к местному населению. Колхозы неохотно брали семьи, где было много детей и стариков. Когда в селе не оставалось родственников, умирали старики, руководители колхозов сооружали землянки или подобие загона для скота и собирали выживших детей в так называемые «детдома» без топлива, еды, одежды. Жизнь в казахстанской деревне была ужасная — собирали в поле колоски, дикий лук, варили траву, просили милостыню, воровали и попадали в колонии... Голод быстро научил говорить по-русски, да и просить милостыню по-казахски дети тоже научились быстро. Вспоминает Петер Дик (Павлодарская область): «Мне было 6 лет, когда вслед за отцом забрали в трудармию и маму. Только став взрослым, я по-настоящему понял великое горе наших матерей, усаженных на бычьи сани для отправки на станцию, будто на казнь. Матерей увезли, и дети остались беспризорными. 15 мальчишек от пяти и до 12 лет загнали в землянку, где мы и прожили несколько лет. Не было ни топлива, ни еды. На неделю выдавали из колхоза по 200 граммов зерноотходов, чтобы «фрицы скорее передохли». Моя мама вернулась только через 7 лет, когда я уже помощником тракториста работал, а про отца мы до сих пор ничего не знаем».
Нелегко в войну жилось всему сельскому населению — русские матери тоже тайком, под угрозой наказания уносили горсть зерна с колхозного тока, и в 1946 году голодала вся деревня. Но у немецких детей забрали матерей, украли детство, ласку, материнское тепло.
В момент депортации немцев не было определено их правовое положение и срок выселения. Это порождало массу вопросов. Лишь 8 января 1945 года СНК СССР издал постановление «О правовом положении спецпереселенцев», утвердившее, что немцы имели право отлучаться за пределы районов с разрешения комендатуры. Самовольный выезд рассматривался как побег и налагал ответственность в уголовном порядке. Спецпоселенцы должны были в течение трех суток сообщать в комендатуру обо всех изменениях в семье — будь то рождение ребенка или смерть.
Окончание войны не принесло освобождения. Участились побеги. В ответ 26 ноября 1948 года был принят секретный Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об уголовной ответственности за побеги из мест обязательного и постоянного поселения лиц, выселенных в отдаленные районы Советского Союза в период Великой Отечественной войны».
Можно дискутировать о причинах и внутренних пружинах депортации, о недовольстве немцев коллективизацией 1930-х годов и массовыми репрессиями национальных кадров. Но как объяснить и оправдать этот документ, который принимали после того, как страна-победитель пыталась — и не без оснований — диктовать свою линию на международной арене? Обратимся к тексту: «В целях режима поселения для выселенных Верховным органом СССР в период Отечественной войны чеченцев, карачаев, ингушей, балкарцев, калмыков, немцев, крымских татар и др., а также в связи с тем, что во время их переселения не были определены сроки их высылки, установить, что переселение в отдаленные районы Советского Союза указанных выше лиц проведено навечно, без права возврата их к прежним местам жительства. За самовольный выезд (побег) виновные подлежат привлечению к уголовной ответственности». Мера наказания за это преступление была 20 лет каторжных работ. Все взрослое население вызывали в комендатуру, где зачитывался приказ, и немцы ставили подпись под противоправным документом, абсурдность и жестокость которого потрясает и сегодня. Вспоминает Косова (Шефер) Мария Иосифовна: «Больше всего меня возмутило не слово «навечно», а «каторжные работы до 20 лет». За что же такая кара? Ведь и военного положения давно нет, и люди, которых ни за что сделали в 1941 году несчастными, обзавелись семьями с детьми... Что же, теперь меня могут отправить на каторжные работы за то, что я поеду в отпуск с русским мужем и детьми на родину?.. Домой вернулась расстроенная, сообщила мужу, за что подписалась в комендатуре. Андрей воспринял это спокойно: «Твоя судьба — моя судьба», а на «каторжные работы» не обращай внимания. Не верю в вечное поселение».
В 1948-1949 годах была проведена всесоюзная перерегистрация спецпереселенцев. Они должны были подписать обязательство самовольно не покидать места поселений. Фото, описание особых примет, отпечатки пальцев, учетные карточки, ежемесячная отметка в комендатуре — таким было обращение на юридическом уровне, как с уголовными и политическими преступниками. На спецпоселении только в Казахстане на 1 сентября 1949 года было 892 671 человек, в том числе немцев 417 47829.
Депортированные немцы смирились со своей судьбой. Открытых массовых протестов или антиправительственных выступлений не было. Подавляющее большинство мужчин и женщин было разбросано по огромной территории страны, а запрет на выезд в места прежнего расселения оставался в силе до 1972 года; прежние семейные и родственные узы были разорваны окончательно, разрушалась национальная среда. Немецкая семья перестала быть колыбелью родного языка национального духа и традиций. Немецкие женщины, вынесшие тяготы морального и физического унижения и уничтожения, окзались цветами за проволокой лагеря.
Депортированные были дешевой рабочей силой, но после войны их использование стало невыгодно с экономической точки зрения. Берия в информации Сталину признавал, что зарплата спецпоселенцев в сибирском регионе составляет половину прожиточного минимума. Положение заключенных вызывало недовольство немцев. Они не допускали мысли, что их можно уравнять с врагом. Кончится война, и все разъяснится, они вернутся в родные места. Но окончание войны не принесло перемен. Абсурдность сохранения режима поселений стала особенно очевидной со смертью Сталина. Все больше запросов шло из НКВД об отмене режима по экономическим соображениям. В принятом 13 декабря 1955 года Президиумом Верховного Совета Указ «О снятии ограничений в правовом положе ни с немцев и членов их семей, находившихся на спецпоселении» указывалось, что «снятие с немцев ограничений по спецпоселению не влечет за собой возвращения имущества, конфискованного при выселении, и что они не имеют права возвращаться в места, откуда они были выселены».
В1964 году было признано, что обвинение против немецкого населения страны были огульными. Но текст Указа был опубликован только в «Ведомостях Верховного Совет СССР», и в нем снова подчеркивалась «забота партии и правительства» о немцах. Было заявлено, что они обосновались в местах спецпоселений основательно и «нецелесообразно» разрушать сложившиеся экономические зоны. Это был прямой запрет на выбор места жительства. Только указ 1972 года дал немцам возможность вернуться к родным местам. Но время было упущено...
